Заявки, второй этап.

[Komamura-dono]

Пан Анджей просил про Степь. Не знаю, честно, насколько получилось. Я просто пытался по твоему совету слушать и записывать. Вот что получилось в итоге. Сразу говорю - там нет никаких-то именно исторических моментов, я скорее пытался уловить по сути. Судить тебе, пан.

Беспредельна Степь, кажется – нет края её ковылям; так же она беспредельна, как небо над нею. Человеку стороннему кажется, будто все на беспредельной это равнине едино, одинаково, слиплось в один комок, в тугой кровяной сгусток, как кажется ему, что ковыль везде одинаков, везде стелется по ветру, везде пожух под солнцем.
Но те, кто может видеть, знают, что всё в степи различно. Да даже и ковыль не одного тусклого оттенка, те, кто может видеть – видят, где ковыль черен от предательства, где ковыль ал от прежних битв, где ковыль бур вокруг мест стоянок, где ковыль бел от поступи героев.
У всех степных ковылей, говорят, единый общий корень – может, оттого ковыль и помнит, и сохраняет память, и из одного корня – сколько бы новых стеблей ни сменяло друг друга, выходя из сухой степной земли – всегда растет метка для тех, кто может видеть – белый, черный, алый, бурый…
Да что ковыль! Стороннему человеку и степняки на один лад, на одно лицо, на одну фигуру, и в чем-то он даже и прав – степняки учились у ковыля, у всех степняков один корень, они помнят, оттого на первый взгляд и кажутся схожими, но те, кто привыкнет, кто приглядится – те смогут отличить, что внешняя схожесть – обманчива, что родство – не одинаковость.
Степь помнит. Степь никогда не забывает. Как неслись бессчетные табуны, как горели костры, как по утру её дети сворачивали стоянки и шли дальше в кочевье, как одно племя нападало на другое, как чужаки приходили в степь; каждый падший стебель, каждый удар копыта, каждый посвист стрелы, каждую каплю крови вбирает в себя, оттискивает в себе и передает дальше.
Копится, копится память, тяжка Великая Степь, тяжела, столько помнит, столько знает, столько несет, но и отдает немало тем, кто един с нею, тем, кто видит – оттого от тяжести не грузнеет, только крепче становится, как с каждым новым стебельком единый корень крепче у ковылей. Если сможешь услышать – бери в руки стебелек, слушай крепче, всё услышишь.
Кричит яростно молодой воин, почти мальчишка, в первый раз со старшими идущий в бой, бьет пятками по конским бокам, торопя скакуна, вскидывает саблю…
Поет протяжно, щиплет струны мощный старец, рассказывает внукам своим и правнукам былое, бывшее, случившееся – и умолки все, слушают…
Пасутся кони, щиплют траву, переступают копытами, дымок костров вьется, звучит речь, поет в ковылях ветер, стоят холмики юрт…
Солнце встает над холодной зимней степью, алый диск выкатывается, показывается, собираются степняки, сворачивают юрты, запрягают коней – в вечный путь свой идут кибитки, степные странники…
Могут, конечно, сказать – да где та беспредельность? Измерено, исчислено, занесено на карты, утянуто тросами железных дорог, с небес охвачено взором и запомнено, и край у Степи виден, и каменные истуканы – не более, чем каменные истуканы, достояние науки, и нет давно древней Степи Великой.
Но выйди на беспредельную равнину. Коснись трав. Напряги зрение. И ты увидишь, что как прежде из одного корня идет ввысь ковыль – белый, алый, бурый, черный, и шепчет тем, кто может слышать, рассказывает...